ЧЕРНЫЕ ГЕРОЛЬДЫ
В жизни бывают такие удары, такие...
Как гнев господень,
как будто, предчувствуя их,
все исстрадавшееся хлынуло в душу потопом,
и кануло в ней, и затихло... Такие...
Редко, но все же...
Они ложатся угрюмыми рытвинами
даже на грубые лица
и на спины самые сильные.
Может, Аттиловы это степные
гривастые скакуны,
а может, черные герольды смерти,
ее посыльные.
Это крушенье самых высоких Христов души,
единственной веры, которую рок
хулит и карает.
Эти удары в кровь, этот треск —
как будто в печи
хлеб наш насущный еще у заслонки сгорает.
А человек!.. Бедный... бедный!
Так смотрят его глаза,
как будто вдруг за плечо
кто-то схватил его сзади —
глаза безумца — и все, все, пережитое им,
лужицами вины у него застывает во взгляде.
В жизни бывают такие удары, такие...
ВЕЧНЫЕ КОСТИ
Господь, я жизнь оплачиваю болью,
твой хлеб тяжел и божий день немил.
Но этот сгусток мыслящего праха
на горсти слез замешен не тобою,
и ты, господь, Марий не хоронил.
Господь, господь, родись ты человеком,
тогда б ты вырос в подлинного бога,
но как ни бьемся, веря и терпя,—
ты ни при чем, тебе всегда неплохо.
Страдаем мы — чтоб выстрадать тебя.
И в этой тьме, где глаз я не сведу
с огня свечи, как смертник на помосте,
зажги, господь, последнюю звезду —
и вновь метнем заигранные кости!
Садись, игрок,— и с первого броска
слепая власть бестрепетной десницы
пусть обратит два траурных очка
в орбиты смерти — топкие глазницы...
И эта ночь — конец твоей игры.
И не в нее ли, злую, как ненастье,
летит земля сквозь сонные миры
игральной костью, брошенной на счастье,
заиграна уже до круглоты,
летит, чтобы в последнее мгновенье
остановиться в недрах пустоты,
внезапной пустоты исчезновенья!
ДАЛЕКИЕ ШАГИ
Дремлет отец, и лицо его светится
кротостью сердца в час забытья;
так сладок сон его, если что-то
и есть в нем горькое — это я.
Совсем запустело жилье; час молитвы.
Опять не прислали вестей сыновья;
отец просыпается; вспоминает
бегство в Египет; прощанье; чужие края;
так близко все ему; если что-то
и есть в нем далекое — это я.
Мама ходит в саду, все никак не распробует
хоть какой-нибудь вкус у того, что прошло;
она так нежна сегодня, настолько
вся — исход, вся — любовь и крыло.
Нет ни криков, ни детства, ни зелени свежей;
писем—тоже; вконец запустело жилье;
и если что-то в этот вечер разбито,
и идет под уклон, и хрустит под ногами,—
это ветхие, былые две, две согнутые дороги,
по которым скитается сердце мое.
МОЕМУ БРАТУ МИГЕЛЮ
In memoriam
Я сижу на скамье перед этим жилищем,
где так бесконечно и скорбно
тебя не хватает.
Я думаю, как простодушно мы играли бы
вместе
и мама погладила б каждого:
«Дети, довольно...»
Вот спрячусь, как прежде,
во время вечерней молитвы,
и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.
А после в гостиной, в передней,
в углу коридора
ты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.
Я помню, что мы доводили, играя,
друг друга до слез.
Мигель, ты спрятался
в августе, ночью, почти на рассвете,
но вместо улыбки тебя осенила печаль.
А я, твое неумолкшее сердце второе,
смертельно тоскую с тех пор,
оттого что тебя не нашел.
И жуткие тени ложатся на детскую душу.
Ты слышишь, Мигель, выходи,
я жду тебя целую вечность.
И может встревожиться мама.
* * *
Одиночка в четыре стены,
о, коробка в четыре стены,
безнадежная вечная цифра!
Четвертует четверка углов
все четыре конечности тела
четвертей ежедневных оков!
Где ты, ключница с лаской ключей?
Если б ты увидала, как вечно,
несомненно и ровно четыре!
Если б мы оказались вдвоем
против них, четверых. О, скажи мне,
ты б ни разу не плакала, правда?!
Ах, застенок в четыре стены!
Две из них, что гораздо длиннее,
этой ночью меня истерзали
тенью двух матерей уже мертвых,
но ведущих вдоль бромистых склонов
одного и того же ребенка.
Остаюсь я с протянутой — правой,
в ней усилия левой и правой,
двух, разъятых насилием, рук.
О, ищу я третейскую руку,
чтоб она приласкала на ощупь
искалеченность духа и тела,
заточенных в пространство и время.
ЯРОСТЬ ВРЕМЕНИ
Все уже умерли.
Умерла донья Антония, шумливая и грубая,
которая пекла предместью дешевый хлеб.
Умер священник Сантьяго, который любил,
чтобы молодежь с ним здоровалась, а он
отвечал всем одинаково: «Добрый день, Хосе!
Добрый день, Мария!»
Умерла та молодая, белокурая Карлота,
оставив после себя трехмесячного сынишку,
который тоже вскоре умер, на восьмой день
за матерью.
Умерла тетя Альбина, что любила, вышивая
на веранде, восхвалять былые времена
и нравы
Исидоре, честнейшей из женщин, служанке
по роду занятий.
Умер одноглазый старик, не помню, как его
звали, но он всегда дремал по утрам
на солнышке, сидя у двери жестянщика,
на углу.
Умер Райо, пес, ростом с меня, раненный
чьей-то пулей.
Умер Лукас, мой шурин,
о котором я вспоминаю, когда идет дождь
и мне не о ком больше вспоминать.
Умерла в моем-револьвере моя мать, в кулаке
моем — сестра моя, брат мой —
в моем кровавом нутре,— трое, связанных
родством печальней печального,
в августе идущих чредою лет.
Умер музыкант Мендес, высокий и вечно
пьяный, который часами наигрывал на своем
кларнете печальные токкаты, и под их
однообразную четкость куры нашего квартала
засыпали еще задолго до захода солнца.
Умерла моя вечность, и я ее отпеваю.
САМЫЙ ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ
Один сказал:
— Мой самый черный день
на Марне был, когда меня навылет
в грудь пулей ранило.
Другой сказал:
— Мой самый черный день
в Иокогаме встретил я; волною
всех смыло с берега землетрясенье;
я спасся чудом.
Еще один сказал:
— Мой самый черный день
бывает, если я днем засыпаю.
Другой сказал:
— Мой самый черный день —
то день, когда я был совсем один.
Другой сказал:
— Мой самый черный день
был день, когда попал в тюрьму
я в Перу.
Другой сказал:
— Мой самый черный день —
то день, когда я понял вдруг отца.
А тот, кто дольше всех молчал, сказал:
— Мой самый черный день
еще не минул.
ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ НА БЕЛОМ КАМНЕ
Я умру под парижским дождем
в день, наверно, припомненный мною.
Я умру — и вот так же, ручьем,
весь четверг будет лить за стеною.
Как сегодня, в четверг,— когда ноют
кости рук и в оконный проем
мне в последнем сиротстве моем
виден путь, где я шел стороною.
Умер Сесар Вальехо. До гроба
били все его, били со злобой,
а ведь он им не сделал вреда,
и свидетели — нищие крохи,
кости рук, четвергов череда,
одиночество, дождь и дороги...
возвращаются словно птицы
отбившиеся от стаи
прорывая тину болот
где гниют отошедшие годы
окостенелую паутину времен
полости выеденные тленьем
в безмолвии пирамид
мертвенность мерцающего великолепья
чтобы возвестить мне что я еще жив
и способен еще отзываться
каждой частицей своего естества
на всевластный твой зов о Поэзия
