ВОЗВРАТ К ПОТЕРЯННОМУ
...в доме родном, в Оканье,
смерть его призвала.
Манрике
В этот раз, возвратясь из странствий,
не застаю умершую мать.
Только дом запустелый, зияющий
ее уходом. По стенам,
треснувшим от оседанья, карабкаются
плющ и время.
Я увидел отца, он в звоне зари
слушал голос матери. Мне же
ее не хватает, как не хватать может только
сердца, губ, рук, пробужденья.
ПРЕДПИСАНИЕ
Сесару Вальехо
Чистоган предписывает времени
черствость души,
паденье листа и безветрие,
незрячую статую,
дом без небес,
черную тучу в глазах.
Тьму колодца,
мертвую воду,
жажду без воды и без рта,
вывалившийся язык.
И трудность житья,
в которой и состоит наша жизнь
с полуночи до рассвета,
от сна до смерти.
ЭЛЕГИЯ ПРИДУМАННОЙ ЖЕНЩИНЕ
Она узнается не по чертам —
то неотступный плющ,
любовь и тюрьма,
как бы слезинка иных времен.
Женщина тенью плюща заполняет
одиночество ламповых колб.
В памяти сердца
оно увядший цветок —
женское имя.
Взгляд, отсутствуя, наполняется ливнем
и прозябшим бездревым пространством.
Кто знает имя той женщины, позабывшей
свои волосы в реках зари?
Просто
и почти невозможно найти различие между
ночью и женщиной, утонувшей в пруду.
С обмороком цветка не сравнить тишину
сомкнутых ее ресниц.
ЭЛЕГИЯ О ПОГИБШЕМ И СТЕРТОМ
ВРЕМЕНИ
Тень плюща,
удручающая твое чело,
прячет тайное твоих глаз,
как в чаще лесной надгробье.
Стертая, скрытая лесом плита,
пережившая гибель мрамора,
патину времени.
Свидетели — бойкий ручей, олеандр,
последние отсветы
и тишина.
Можете взгляд свой смешать
с зияющими письменами смерти,
с чернотой всех ночей,
источаемых небом смерти,
с нею самой, если бы свет дневной
мог ее признать.
Здесь камень,
ее покрывающий с самой смерти!
Там мрак, ее обнимающей с самой смерти!
Ты забыл, как ее отдавали бездне
и рыданиям.
Так лучше забвенью:
грубый камень и легкий цветок.
Та, что ушла на рассвете, разбудит
спящую музыку цветов.
Теряются берега простоволосого страха
в таком потайном уголке:
могила, тьма, трагедия прорастанья,
приобщение тела.
Но все, что есть музыка, возносит ее
в астральные выси,
в испепеленный лес.
Облако, камень-страданье, плита-погибель,
жертвенный тихий огонь.
Так почтите за временами музыки и дождей
ей положенное
в неповторимости красок и черт,
погибшее имя ее и вибрацию слов.
Птицы, как если бы знали,
ведут диалог твердоклювый
с природным покоем скал и кустов.
В глубинах неба, у края ее плиты
буря крушит леса и рога животных.
Буря, всеобщая музыка, днесь обнимает
сущее и все, что ушло.
Хрупкая смерть под камнем во мраке.
Забвенье, всеобщая музыка и тишина.
СУМРАЧНАЯ ЭЛЕГИЯ
В СТАРИННОЙ МАНЕРЕ
ХОРХЕ МАНРИКЕ
Память плачется подчас,
жалью, болью облачась,
и ласкает, расходясь
снами в нас.
Раны сомкнутые двух
спящих глаз:
взгляд потух,
дух угас.
Страсть, припомненная вдруг,
как испуг,
не захватит больше дух
взгляд — он сух.
Эти падшие тела,
язвы душ,
взглядов сушь,
памяти усопшей мгла.
ЛАНДШАФТ ЖЕНСТВЕННОСТИ
Живешь ты мгновение,
пока умирает цветок.
Не более и не менее,
похожая на забвение.
Живешь ты нежно и медленно,
вроде давнишнего облака.
Твоя страна на вершине изначальной
песни,
песни птиц и диких цветов.
Тебя затерянные отобразили лужи
и потайные следы зимы.
На твое пробуждение дрожью
отзывается стебель.
Твои волосы — кущи рая.
ЧУВСТВО ЧЕЛОВЕКА И БОРОЗДЫ
Да, прав был Аристотель:
сим миром без сомненья
от века управляют
два основных стремленья:
добыть в труде и поте
себе на прокормленье
и с женами послаще изведать
наслажденье.
Архипресвитер Итский
Утверждаю эстетику растительных контуров,
провозглашаемую величьем пейзажа,
спокойствием гор.
Сущая между землею и небом свобода
вроде простого листа
или струенья воды.
Безошибочно собирает крестьянин
небо с дождем в потайные цистерны
времени
и с твердостью пахаря в землю привычно
вечным ложится зерном.
Веющий ветер — хвала урожая,
красящий свет — облаченье и благость.
Сам человек растворился в ландшафте,
поскольку
в силу потребности трудится, ест, отдыхает.
Он кормит семью, спит на теплой земле,
на побережьях, удобренных илом рек,
что дерзают затапливать нежную поросль
пашен, а также жилища и сны.
Это отец и потомки —
те, что времени валят деревья,
те, что в ячеях покоя
навсегда отдохнут от налогов,
чуждые воздуху и разоряемым бурей
пугалам огородным.
Чуждые и недоступные испытаньям и мукам.
Спит в перемешанных ямах сиянье,
все то, что звалось человеком: работа,
одиночество, опустошенье, тоска.
Годы проходят, будто гражданские войны:
только изглоданы нивы,
обезображены люди и розы.
Сколько глаза повидали —
неважно где и когда —
смертью утешусь.
Что страданья, что радости, все,
все забылось — и люди, и даты.
Уже не цветы удручают, не быстротечность.
Ты зияешь в каждом предмете,
а я заблудился в своих же словах.