 | ||||||||||||
 | ||||||||||||
 | ||||||||||||
 | ||||||||||||
| ||||||||||||
| ||||||||||||
| ||||||||||||
| ||||||||||||
| ||||||||||||
   |
Реклама|
«Это танго твоё – невеликая вещь: просто целая жизнь…» Ольга Равченко, Италия - Беларусь Октябрь 2009
Орасио Феррер (Horacio Ferrer, Монтевидео, 2 июня 1933) – поэт, соединивший два берега Рио-де-ла-Платы. С необычайной нежностью он отразил в своём творчестве как своё детство, отрочество и юность в Монтевидео, так и последующую жизнь в Буэнос-Айресе. Сам Феррер считает, что танго – это его судьба. Он вырос в семье преподавателя истории. И когда впервые заинтересовался танго, обнаружил, что у танго нет истории. Позднее, изучая в Монтевидео архитектуру, он открыл для себя, что его жизнь завязана на поэзию. Его отец увлечения танго и поэзией не одобрял. Для него это было равнозначно ночи, женщинам, алкоголю, наркотикам. «Годы спустя он увидел, что я сделал вместе с Астором Пьяцоллой, и перед смертью признал, что я был прав», - рассказывает поэт.
Орасио Феррер называет своего друга «Пикассо в танго». Это лучшее определение тому, что создал Пьяцолла, бандонеонист, композитор и дирижёр оркестра: «Он обожал двух художников: Пикассо и Дали. Пикассо, разумеется, потому что сам был, как он, а Дали – за его талант публициста. Не было дня, когда бы он не писал музыку. У него были ясные идеи, а танго он глубоко любил и знал, и поэтому смог реформировать. Нельзя реформировать то, чего не знаешь. Пикассо сделал то же». Однако, несмотря на то, что Феррер подружился с Пьяцоллой в конце 40-х, лишь в 1967 году, после появления первых публикаций, Пьяцолла узнал, что его друг пишет стихи. Прочтя их, он сказал Ферреру: «Твоя поэзия – это то, что я делаю в музыке. Отныне ты должен писать со мною».
Критики говорили: «Это – не танго». Но у Феррера своя теория: «У Пьяцоллы был прочный фундамент танго, но каждое поколение вносило своё, а ретрограды не хотели это признавать. Так происходит и поныне, но именно это и спасает танго: то, что у каждого поколения – своё танго». Сегодня уже общепризнанно, что аргентинский композитор сумел установить тончайшую связь между прошлым и будущим танго, сумел достигнуть понимания и почитания самой разной музыкальной аудитории. К Ферреру у критиков были свои претензии: он – авангардист, он пишет «сумасшедшие тексты». Феррер объясняет, почему: «Каждый делает то, что может», как говорил Борхес, и он прав. Я не делаю то, что хочу. Я делаю то, что могу. Я не могу писать по-другому. Я у этого в плену». Сотрудничество Феррера и Пьяцоллы не прерывалось даже тогда, когда Астор уезжал работать в Европу, и продолжалось до самой смерти композитора. Помимо сценических композиций на музыку танго, совместных выступлений, на которых автор текстов был декламатором, Феррер многое сделал, воссоздавая историю танго. Он издал три тома «Книги танго» - фундаментальный сборник текстов жанра. Со временем Феррер превратился в одного из крупнейших историков танго. В 1990 году он создал Национальную академию танго в Аргентине и способствовал основанию других пятнадцати академий танго в Америке и Европе. И сегодня он продолжает писать стихи и, естественно, тексты танго, декламировать, выступать со спектаклями. * Из интервью О. Феррера итальянской газете «Mentelocale» 18 июня 2009 года: Как Вы познакомились с Пьяцоллой?
Я благодарю Бога за встречу с ним! Для меня он стал старшим братом: когда мы впервые встретились, ему было 26, а мне 15. Пьяцолла вырос в Нью-Йорке, и как только вернулся в Буэнос-Айрес, устроился в оркестр Анибала Тройло (Anibal Troilo). Затем он создал собственную группу, и когда он приехал играть в Монтевидео, я пришёл к нему после концерта и сказал: «У меня есть друг, который, услышав твою музыку, забросил учёбу, перестал влюбляться и, в конце концов, ушёл из дома». «И кто же он?» «Я».
Что представляет собою сегодня Буэнос-Айрес?
Это город без дворцов, пляжей и «географических инцидентов». Он важен для самого себя и стремится обвораживать исключительно самого себя. Буэнос-Айрес родился под знаком Близнецов, как и я. Он двулик: днём он дерзок, атрофичен, ему присущи банковские реквизиты; ночью он меняет лицо, становясь созерцательным, артистичным, греческим.
В семидесятых Вы нередко появлялись в Италии…
Первый раз я приехал в Италию в 1971-м. И меня, и Пьяцоллу очаровал Рим: это просто шедевр искусства! В те годы многие исполняли мои стихи: Мильва, Мина, Эдмонда Альдини. В 1979-м Доменико Модуньо приехал искать меня в Монтевидео: он хотел, чтобы я написал стихи для песни, которая стала бы «Балладой об исполнителе танго».
Что-нибудь ещё про Италию?
В последующие годы я посетил такие города как Турин и Неаполь, с поэтическими чтениями. А вот в Генуе я впервые. В любом случае, мои связи с Италией очень крепки. Я получил достаточно европейское образование: моего прадедушку звали Стефано Франшини (Stefano Franscini), он был первым Президентом Швейцарской конфедерации, и чтобы спасти свою семью от Наполеона III, заставил всех эмигрировать в Мар-Де-Ла-Плата. И у женщины, которой я принадлежу, итальянские корни.
А откуда корни у поэзии?
Это совокупность звуков, приходящих и становящихся словами. Это рождающаяся идея: без идеи не бывает ни изящества, и рифмы. Именно моя мать, считавшаяся ученицей поэтессы Альфонсины Сторни (Alfonsina Storni), научила меня петь и читать стихи сердцем.
Кто Ваши любимые поэты?
Данте и Шекспир – это те, кто очаровывают меня издавна. Из итальянцев люблю Сальваторе Квазимодо (Salvatore Quasimodo) и Габриеля Д`Аннунцио (Gabriele D`Anunzio). У Борхеса больше люблю поэтическую часть, чем повествовательную. Мне нравятся и другие современные поэты.
Вы слушаете какую-нибудь музыку, кроме танго?
Конечно. Из итальянцев мне очень нравится неаполитанский исполнитель песен Роберто Муроло (Roberto Murolo). А вообще я слушаю всю музыку. От классики до рока.
Рок? Что, например?
Элтона Джона: думаю, что он великий артист. Затем «Куин». Художественная форма не имеет значения: главное – талант, качество и творческая способность.
*
Сразу же слетелся народ постарше: «Кто здесь слушает Пьяцоллу?!» Зауважали… Ведь все годы военной диктатуры 1976-1983 годов, в отличие от нас, итальянский народ шёл плечом к плечу с аргентинскими братьями. А мы: «Какая боль…»
Libertango Musica: Ástor Piazzolla Mi libertad me ama y todo el ser le entrego. Mi libertad destranca la cárcel de mis huesos. Mi libertad se ofende si soy feliz con miedo. Mi libertad desnuda me hace el amor perfecto. Mi libertad me insiste con lo que no me atrevo. Mi libertad me quiere con lo que llevo puesto. Mi libertad me absuelve si alguna vez la perdo por cosas de la vida que a comprender no acierto. Mi libertad no cuenta los anos que yo tengo, pastora indaudicable de mis eternos suenos. Mi libertad me deja y soy un pobre espectro. Mi libertad me llama y en trajes de alas vuelvo. Mi libertad comprende que yo me sienta preso de los errores míos sin arrepentimiento Mi libertad quisieran el astro sin asueto y el átomo cautivo, ser libre ¡qué misterio! Ser libre. Ya en su vientre mi madre me decía “Ser libre no se compra ni es dádiva o favor”. Yo vivo del hermoso secreto de esta orgía: si polvo fuí y al polvo iré, soy polvo de alegría y en leche de alma preno mi libertad en flor. De niño la adoré, deseándola crecí, mi libertad, mujer de tiempo y luz, la quiero hasta el dolor y hasta la soledad. Mi libertad me suena con mis amados muertos, mi libertad adora a los que en vida quiero. Mi libertad me dice, de quando en vez, por dentro, que somos tan felices como deseamos serio. Mi libertad conoce al que mató y al corvo que ahoga y atormenta la libertad del bueno. Mi libertad se infarta de hipócritas y necios, mi libertad trasnocha con santos y bohemios. Mi libertad es tango de par en par abierto y es blues y es cuenca, danzón y romancero. Mi libertad es tango, juglar de publo en pueblo, y es murga y sinfonía y es coro en blanco y negro. Mi libertad es tango que baila en diez mil puertos y es rock, malambo y es ópera y flamenco. Mi libertad es libre, poeta y callejero, tan viejo como el mundo, tan simple como un credo. De niño la adoré, deseándola crecí, mi libertad, mujer de tiempo y luz, la quiero hasta el dolor y hasta la soledad. * * * Свобода любит меня – и я отдаюсь без остатка. Свобода легко избегает тюрьмы моих бренных костей. Свобода таит обиду, если я счастлив, но в страхе. Свобода ню превозносит экстаз до вершины блаженства. Свобода меня побуждает делать то, что не смею. Свобода любит меня, во что бы я не был одет. Свобода меня покинет, как только её потеряю ради того, что в жизни явно не понимал. Свобода не станет считать мои года за спиною. Свобода – ангел-хранитель моих сокровенных снов. Свобода меня отпускает – и я превращаюсь в спектр. Свобода меня позовёт – прилечу, облачённый в крылья. Свобода может понять, что я признаю ошибки, совершённые мною, но никогда не раскаюсь. Свободу хотели бы видеть звездою без права на отдых; атомом, пойманным в клетку, а я чудесно свободен. Свободен. Ещё до рожденья мама мне говорила: «Свобода не продаётся, не дарится, не сдаётся». Я жив прекрасным секретом мудрости материнской: был прахом – и в прах превращусь, но в прах, исполненный радости. Амброй своей души питаю цветок свободы. Я с детства её обожаю. Я вырос, её желая: свободы – Девы из света и времени – до боли, до одиночества. Свобода видит во сне меня с тем, что я отлюбил. Свобода лелеет то, что я по жизни люблю. Свобода мне говорит лишь иногда, сокровенно, что страшно счастливы мы, если только хотим. Свобода знает того, кого убила, и ворона, который терзает и душит свободу: за неподкупность. Свобода умрёт непременно от лицемерья и лжи. Свобода проводит ночи с ларами и богемой. Свобода – ноктюрн души, раскрывшейся миру настежь. Блюз и куэка. Чоро. Дансон. Сборник романсов. Свобода – отважный хуглар, жонглирующий словами. Симфония и хорал и чёрно-белый хор. Свобода – парящее танго в десять тысяч портов. Рок, маламбо, псалом. Опера и фламенко. Свобода моя свободна. Она – поэт и бродяга. Она стара, словно мир, и проста, словно «верую!» Я с детства её обожаю. Я вырос, её желая: свободы – Девы из света и времени – до боли, до одиночества. Баллада о сумасшедшем Balada para un loco Las tardecitas de Buenos Aires tienen ese qué sé yo, ¿viste? Salís de tu casa, por Arenales. Lo de siempre: en la calle y en vos... Cuando, de repente, de atrás de un árbol, me aparezco yo. Mezcla rara de penúltimo linyera y de primer polizonte en el viaje a Venus: medio melón en la cabeza, las rayas de la camisa pintadas en la piel, dos medias suelas clavadas en los pies, y una banderita de taxi libre levantada en cada mano. ¡Te ríes!... Pero solo vos me ves: porque los maniquíes me guinan; los semáforos me dan tres luces celestes, y las naranjas del frutero de la esquina me tiran azahares. ¡Vení!, que asíi, medio bailando y medio volando, me saco el melón para saludarte, te regalo una banderita, y te dijo... (Cantado) Ya se que estoy piantado, piantado, piantado... Yo miro a Buenos Aires del nido de un gorrion; y a vos te vi tan triste... ¡Vení! ¡Volá! ¡Sentí!... el loco berretín que tengo para vos: ¡Loco! ¡Loco! ¡Loco! Cuando anochezca en tu portena soledad, por la ribera de tu sábana vendré con un poema y un trombón a desvelarte el corazón. ¡Loco! ¡Loco! ¡Loco! Como un acrobata demente saltaré, sobre el abismo de tu escote hasta sentir que enloquecí tu corazón de libertad... Ya vas a ver! (Recitado) Salgamos a volar, querida mía; subite a mi ilusión super-sport, y vamos a correr por las cornisas ¡ con una golondrina en el motor! De Viyetes nos aplauden: ¡”Viva! ¡ Viva!”, los locos que inventaron el Amor; y un ángel y un soldato y una ni&ntitlde;a nos dan un valsecito bailador. Nos sale a saludar la gente linda... Y loco, pero tuyo, ¡ qué sé yo!; provoco campanarios con la risa, y al fin, te miro, y canto a media voz: (Cantado) Quiéreme así, piantado, piantado, piantado... Trepate a esta ternura de locos que hay en mí, ponete esta peluca de alondras , ¡y vola! ¡Vola conmigo ya! ¡Vení! ¡Volá, vení!... Quiéreme así, piantado, piantado, piantado... Abrite los amores que vamos a intentar la mágica locura total de revivir... ¡Vení, volá, vení!... ¡Trai-lai-la-larará! (Gridado) Viva! Viva! Viva! Loca ella y loco yo… ¡Locos! ¡Locos! ¡Locos! ¡Loca ella y loco yo! * * * Вечера Буэнос Айреса: есть в них что-то такое, я тут при чём … Видишь? Ты выходишь из дома, по Ареналес. Как обычно: улица, ты… И вдруг из-за дерева вырастаю я – странная смесь предпоследнего бродяги и первого «зайца», путешествующего на Венеру: половинка дыни на голове, полоски рубашки – рисунком – прямо на коже, две полуподошвы прибиты гвоздями к ступням и в каждой руке поднят типа флажок: «Такси свободно». Смеёшься!... Но видишь меня только ты: что мне манекены мигают, светофоры дают мне три цвета неба, а на углу апельсины фруктовой палатки осыпают меня флёрдоранжем. Подойди! Потому что вот так, в полутанце-полуполёте, я снимаю дыню, чтобы с тобой поздороваться, преподношу флажок и говорю: (Вокал) Знаю: всё получилось, всё получилось, всё получилось… Разве ты не видишь: луна катится по Кальяо, а меня окружившие вальсом корсары – космонавты и дети… Подойди и танцуй! Лети! Знаю: всё получилось, всё получилось, всё получилось … Я смотрю на Буэнос Айрес из гнезда воробья; а тебя я увидел такою печальною… Подойди! Лети! Оцени этот глупый беретик, который я приберёг для тебя: Я сошёл с ума! Я сошёл с ума! Я сошёл с ума! Когда спустятся сумерки в твой стольный град одиночества, я приду по берегу простыни со стихом и тромбоном и лишу твоё сердце сна. Я сошёл с ума! Я сошёл с ума! Я сошёл с ума! Акробатом умалишённым прыгну в бездну кружев твоих декольте, ощутив, что свободой свожу с ума твоё сердце. Вот увидишь! (Речитатив) Мы сможем летать, любимая! Поднимись до моей иллюзии «супер-спорт» и давай побежим по карнизам с ласточкою в моторе! Аплодируют нам из палат: «Да здравствует!» – сумасшедшие, придумавшие Любовь; а случайные ангел, солдат и девочка дарят нам зажигательный маленький вальс. Нас приветствовать вышли очень красивые люди… И безумец, но твой: я тут причём!: своим смехом я провоцирую звон колокольни, а в конце смотрю на тебя и тихо пою: Люби меня так: всё получилось, всё получилось, всё получилось … Забирайся на дерево нежности сумасшедших во мне! Надевай волшебный парик из весенних жаворонков и полетим со мною! Подойди! Лети! Подойди! (Вокал) Люби меня так: всё получилось, всё получилось, всё получилось … Открывай любовь! Попытаемся в памяти воскресить волшебство любви – всеобъемлющего сумасшествия… Подойди, лети, подойди! (Крик) «И да здравствует! Здравствует! Здравствует!» Сумасшедший я и сумасшедшая ты… Сумасшедшие: сумасшедшие: я и ты… Песня о венусинках Cancion de las venusinas Милонга Un día las venusinas bajaron en Buenos Aires con unas sombritas claras. De su planeta de hembras llegaban por los espacios, hermosas, pibas y extrañas. Las vieron llegar, tan sólo, los que andan de madrugada. Y nadie se lo creyó, dijeron: “Son de mentira, ¡palomas de propaganda!” Vivieron, en nuestras calles, cien días con sus diez noches. Los ojos rojos tenían y polen en los corpinos y soles en las enaguas, ¡qué lindas las venusinas! Traían dos corazones invictos en las entrañas. Ningún varón las amó. Decían: “Son espejismo, fantasma, puro fantasma!” Las vieron ir por Retiro, por Once y plaza Lavalle, absortas y enamoradas. Tiraban a los muchachos sus besos del otro mundo y nadie se las besaba. Se sabe, porque se sabe, que un martes muy de mañana, solteras de gravedad, se fueron todas al río, a echar su ternura al agua. Y un día las venusinas volvieron camino a Venus con unas sombrillas claras. Algunas se demoraron y anclaron e n Buenos Aires perdidas de su bandada. Son esas mujeres hondas, calladas, tristes y raras que habitan esta ciudad, y fueron las que inventaron los tangos y la nostalgia. * * * Однажды в Буэнос-Айрес, преодолев пространства, слетелись со светлыми тенями: юные венусинки. Красивые, умные, странные. Их полёт наблюдали лишь предрассветные путники. Никто не поверил в чудо. Сказали: «Ложь! Пропаганда! Обычные белые голуби!» Они же прожили в столице ровно сто дней и ночей. До чего они были красивыми! Глаза – исключительно красные. Тельца покрыты пыльцою. Нижние юбки – из солнца. У каждой – пара сердец, трепещущих в диафрагме. Но в них никто не влюбился. Сказали: «Да это – мираж! Обычные привидения!» Их видели на Ретиро, «Одиннадцати», Лавалье восторженными влюблёнными. Из мира совсем иного слали они поцелуи юношам Буэнос-Айреса, не отвечавшим взаимностью. Однако стало известно, что рано утром, во вторник, лишённые тяготения, они окунулись в реку, воде подарив свою нежность. К Венере, Стране Камелий, отправились венусинки с грустными светлыми тенями, – но некоторые остались, навеки отбившись от стаи, и бросили якорь в столице и превратились в женщин – глубоких и молчаливых, печальных и очень редких, живущих в Буэнос-Айресе, придумавших первое танго и – ностальгию. Огненный корабль La nave de fuego Te me espigas en el vientre, hijo mío, soltás palomas al ser. Viento serás por el modo, hijo mío, de estremecerte y nacer. De estremecerte y nacer. No te creas la esperanza, hijo mío, que no es lo nuestro esperar. Ya están haciendo tu tumba, hijo míio, del otro lado del mar. Del otro lado del mar. Toda es de fuego tu nave, hijo mío, que tu pueblo bota al mar. y entre primeros, primero, hijo mío, viento en su vela serás. Viento en su vela serás. * * * В чреве моём колосишься, мой сын. Родишься – гоняй голубей! У ветра возьми характер, мой сын! Как он, зарождайся и мчись! Не питай надеждою сердце, мой сын! Надежда – не наш удел. Тебе готовят могилу, мой сын, за морем, на том берегу. Не корабль: настоящий огонь, мой сын, спускает на воду народ. И ты самым первым из первых, мой сын, станешь ветром в его парусах. Мария и птицы Милонга María y las aves María y las aves. Paz, es de luz, criatura. Es de alma pura, sin gravedad. Hoy, bajará, Si no, los siglos no la verán. La llamarán y la esperarán la fe, la flor, el sol, el mar, el ser, suplicándole: “María, no… no vueles más… ¡bajá!, tu día ya llegó...” María y las aves, en libertad, ¡ay, qué lejos van! Es que no quiere nacer, pues todo lo sabe: le basta ver a las aves nacer del amor. Y aquellos dos que la alumbraban, no se aman ya, ¡no se aman ya! María: vas hacia el nunca más. María y las aves. Las aves y María. Jamás. María. Las aves y María. * * * Мария и птицы. – Согласие в мире – из света, дитя! Из чистой души, без тяжести. Сегодня наступит. Иначе тебя не увидят века. Тебя позовут. Тебя подождут вера, цветок, солнце, море и жизнь, умоляя: «Мария, нет… хватит летать! Спускайся! Твой день рождения!» Мария и птицы, в полной свободе, ай, далеко летят! Потому что она не хочет родиться: потому что она уже знает: ей достаточно видеть птиц, рождающихся из любви. А эти двое, звавших на свет, уже разлюбили, уже разлюбили. – Мария: ты движешься в никогда. Мария и птицы. Птицы. Мария. Никогда. Не будет Марии. Песня юных влюблённых Canción de los jóvenes amantes Vení, varón: Quiero la dulce tempestad de niño triste que tenés. Quiero tu sed, tu rebellión, tu plenitud de par en par. Vení, varón. Sé que en la piedra más sencilla que encontrés, me acostarás. Y al vernos el amor, querrá ser hombre el sol, y el mar, mujer. Abrázame entera que querer es lastimarse con cien puentes, y en el último, mi vida, toda tuya, cruzo yo. Si sos Lo lejos, andaré. Y aunque hayas muerto, no soltés. Porque si has muerto, yo seré tu tierra honda, mi varón. * * * Милый друг, приди! Я люблю тебя, нежная буря грустного мальчика! Я люблю тебя, жажда и полнота от края до края! Милый друг, приди! Я знаю: на первом встреченном камне распластаешь меня, и, видя любящих нас, быть мужчиной захочет солнце и женщиной – море. Обними меня всю, потому что, любя, раскрываешься сотней мостов. По последнему, жизнь моя, я перейду в тебя. Если ты – моя Даль – одолею. Даже если умрёшь – ты мой, потому что и в смерти буду тебе, милый друг, глубокой землёю! Баллада о моей смерти Balada para mi muerte Moriré en Buonos Aires, será de madrugada, guardare mansamente las cosas de vivir, mi pequena poesa de adioses y de balas, mi tabaco, mi tango, mi punado de esplín. Me pondré por los hombros, de abrigo, toda el alba, mi penúltimo whisky quedará sin beber, llegará, tangamente, mi muerte enamorada, yo estare muerto, en punto, cuando sean las seis. Hoy que Dios me deja de sonar, a mi olvido iré por Santa Fe, se que en nuestra esquina vos ya estás toda de tristeza, hasta los pies. Abrázame forte que por dentro me oigo muertes, viejas muertes, agrediendo lo que amé. Alma mía, vamos yendo, llega el día, no llorés. Moriré en Buenos Aires, será de madrugada, que es la hora en que mueren los que saben morir. Flotará en mi silencio la mufa perfumada de aquel verso que nunca yo te supe decir. Andaré tantas quadras y allá en la Plaza Francia, como sombras fugadas de un cansado ballet, repitiendo tu nombre por una calle blanca, se me irán los recuerdos en puntas de pie. Moriré en Buonos Aires, será de madrugada, guardare mansamente las cosas de vivir, mi pequena poesa de adioses y de balas, mi tabaco, mi tango, mi punado de esplín. Me pondré por los hombros, de abrigo, toda el alba, mi penúltimo whisky quedará sin beber, llegará, tangamente, mi muerte enamorada, yo estare muerto, en punto, cuando sean las seis. * * * Я умру на рассвете в Буэнос-Айресе, безмятежно взглянув на то, что от жизни, на свой маленький стих про прощанья и пули, свой табак, своё танго и пригоршню сплина. Как пальто, наброшу рассвет на плечи, предпоследнее виски оставлю не выпитым. Подойдёт ко мне танго влюблённая смерть – буду мёртв, когда ровно шесть исполнится. А сегодня мне Бог позволяет мечтать. В Санта-Фе отправляюсь, чтобы забыться. Знаю, ты уже ждёшь на нашем углу, обернувшись до самых пяток печалью. Обними меня крепко: во мне, изнутри слышу смерти – множество старых смертей, нападающих злобно на то, что любил. Но не плачь, когда этот день исполнится. Я умру на рассвете в Буэнос-Айресе – в час для знающих в смерти толк. Проплывёт в моей тишине аромат для тебя моей не рождённой поэмы. Много квадр я пройду, и на площади Франции, как в усталом балете бегущие тени, твоё имя чеканя на шпации улицы, на носочках сбегут мои воспоминания. Я умру на рассвете в Буэнос-Айресе, безмятежно взглянув на то, что от жизни: на свой маленький стих про прощанья и пули, свой табак, своё танго и пригоршню сплина. Как пальто, наброшу рассвет на плечи, предпоследнее виски оставлю не выпитым. Подойдёт ко мне танго влюблённая смерть – буду мёртв, когда ровно шесть исполнится. Прелюдия «Южный Крест» Preludio para la Cruz del Sur Milonga Dicen que la Cruz del Sur que es mujer y que es porteña, quedó un día embarazada, fecundas sus cuatro estrellas. Y se cuenta, en Buenos Aires, que la Cruz alumbró la tierra, y que tuvo quarto hijas, lindas las cuatro, y tan hembras. Cada una con su luz vivió y amó a su manera. Las cuatro, por cuatro rumbos, sembraron cuatro leyendas. Una estrella entre los dientes y una cruz en la pollera, hijas de la Cruz del Sur… – Madre Cruz, ¿ha sido de ellas? Una fue de Mataderos, del barrio de Piedrabuena. Trigueña, creció en invierno, tan romantica y tan rea, que le bailaban un tango los pechos tras la pechera; ¿que` baron dejó en su boca llagasde mala ginebra? Cuando se fue, parecian dos mariposas en guerra canyengueándole en la cara las ojeras, las ojeras. Una estrella entre los dientes y una cruz en la pollera, hijas de la Cruz del Sur… – Madre Cruz, ¿ha sido de ellas? Del barrio de los Olivos, entre el río y las barreras, dicen que fue la segunda, la que creció en primavera. Era rubia y estudiante de filosofía y letras, y le andaban las gaviotas checheándole la tristeza. Enamoró a un pescador, y en una tarde de aquellas, fueron los dos río adentro, fueron los dos muerte afuera. Una estrella entre los dientes y una cruz en la pollera, hijas de la Cruz del Sur… – Madre Cruz, ¿ha sido de ellas? La tercera de Barracas, Santo Domingo y Madera. Tení a el pelo tostado del verano en que naciera. Cuentan que andaba vestida de pólvora y de banderas, que fabricaba estandartes pelirroja y guerrillera. Dicen que amó a un anarquista soñador del año treinta, y que una noche muy zurda cayó con las balas puestas. Una estrella entre los dientes y una cruz en la pollera, hijas de la Cruz del Sur… – Madre Cruz, ¿ha sido de ellas? Nació en otoño, la cuarta, por Pueyrredón y Las Heras. Le quedó el pelo cenizo y los días con pereza. Cuentan que amó hasta dolerse, que su beso era una festa melancónica, lo dicen los poetas, loa poetas. Su amor se llenó de lluvia y sus whisky de hojas secas. Ya la nombran las campanas del Pilar, por Recoleta. Cada una con su luz vivió y amó a su manera. Las cuatro, por cuatro rumbos, sembraron cuatro leyendas. Una estrella entre los dientes y una cruz en la pollera, hijas de la Cruz del Sur… – Madre Cruz, ¿ha sido de ellas? * * * Говорят, будто Крус дель Сур – не созвездие, а портэнья, – выносив, родила, четыре ярких звезды. Утверждают в Буэнос-Айресе, что она осветила землю и что все четыре дочери были женственны и красивы. У каждой – особенный свет, любили и жили по-своему. У каждой – намеченный курс. У каждой – своя легенда. Скатилась с неба звезда созвездия Южный Крест, вышитого на одеждах у дочерей Крус дель Сур. – Мама, а дальше что было? Одна жила в Матадерос, в квартале Пьедра Буэна. В небе взошла зимой: тёмно-русая обречённая. Говорят, что при звуках танго даже грудь у неё танцевала. И кто сомкнул ей уста язвами злой можжевеловки? Когда умерла, казалось, что две воинственных бабочки сцепились в предсмертной агонии на изумлённом лице. Скатилась с неба звезда созвездия Южный Крест, вышитого на одеждах у дочерей Крус дель Сур. – Мама, а дальше что было? В районе, что назван Оливос, между рекой и карьерами, говорят, появилась другая: выросла по весне. Была студенткой. Учила философию, литературу. Вслед белокурой девчонке «че!» печальные чайки кричали. Влюбилась она в рыбака, и так случилось однажды, что канули они в реку. Смерть приняла обоих. Скатилась с неба звезда созвездия Южный Крест, вышитого на одеждах у дочерей Крус дель Сур. – Мама, а дальше что было? Третья была из Баракас, Санто-Доминго-й-Мадера. Кожа – смуглое лето, в которое родилась. Говорят, будто порох и флаги были ей вместо платьев и что шила она штандарты. Рыжая, боевая. Говорят, что она влюбилась в мечтателя-анархиста, ещё в тридцатом году. Ночью пала под пулями. Скатилась с неба звезда созвездия Южный Крест, вышитого на одеждах у дочерей Крус дель Сур. – Мама, а дальше что было? Родилась четвёртая осенью. Волосы – цвета пепла, дни без забот и печалей: самозабвенно любила. Её поцелуй был праздником вечного вдохновения отрешённой любви: так говорят поэты. Дождями любовь наполнила, виски – сухими листьями. Колокола Пилар звонят по ней в час урожая. Скатилась с неба звезда созвездия Южный Крест, вышитого на одеждах у дочерей Крус дель Сур. – Мама, а дальше что было? У каждой – особенный свет, любили и жили по-своему. У каждой – намеченный курс. У каждой – своя легенда. Первое слово La primera palabra Vals Madre tierra, madre mía, yo navego tu placenta, voy braceando por tu carne, siento ganas de nacer. En la orilla de tu lengua dame puertas, compañera, que entre todas tus palabras la primera yo seré. Te golpeo la saliva con un toro de seis cuerdas, del costado emocionante de tu boca naceré. Madre, armame grito andante con las armas que calientan las milongas de Yupanqui, los bembones de Guillen. América, parime bien. América, gritame bien. Y América, cantame en español. Posados en tu sangre, igual que yo, los pájaros de la revolución, esperan que nos digas cómo son la letra y la tonada de tu fe. América, parime bien. América, gritame bien. Y América, cantame en español. Madre tierra, te reanudo la vergüenza más varona, las raíces de tu gesto, los oleajes de tu sed, con tu lado de fusila, con tu parte tiburona, defendeme, madre mía, tengo apuro de nacer. Voy sin plata para cuna, voy sin tiempo para muerte, sola en una caracola que recuerde, creceré, que recuerde las pleamares de tus criollos y las cuente con las voces casi una de Neruda y de Gardel. * * * Мать Земля: моя мать! Плыву по морю плаценты, брасуя рей1 в твоём теле: чувствую, надо родиться! На краю своего языка открой мне ворота и позволь стать среди твоих слов первородным сыном. Стучусь сквозь твою слюну шестижильным быком2: появлюсь на свет с самой трогательной стороны твоих уст. Мать, усиль мой анданте крик оружием, накаляющим страсть милонг от Юпанки и толстогубых героев Гильена. Америка, породи меня! Америка, прокричи меня! Америка, спой меня на испанском! Квартируют в твоей крови, как и я, революции птицы, надеясь, что ты нам подскажешь текст и музыку своей веры. Америка, породи меня! Америка, прокричи меня! Америка, спой меня на испанском! Мать Земля! Возвращаю тебе твой девственный стыд, корни прежнего облика, прибои страстных желаний, твою тягу к стрельбе и акулий инстинкт: защити меня, мать: я хочу родиться! Отведи от меня дары волхвов и смерти заданный час: одиноким словом вырасту в крупной морской улитковой раковине, чтоб запомнить полноводье твоих креолов 3 и о нём рассказать голосами в стиле Неруда-Гардель. Прим.: 1- рей ; = рея Подвижной поперечный брус, подвешиваемый за середину к мачте и служащий для привязывания к нему паруса на парусных судах и для подачи сигналов на судах с механическими двигателями. 2- бык В предисловии к книге Federico García Lorca. Poesía. Editorial Arte y Literatura, La Habana, 1977, Хуан Чабас поясняет: Эти быки, как объяснил Лорка, рассуждая о поэтическом образе Гонгоры, буквально на устах у рабочих Гранады: «Глубокое русло, медленно протекающее по полю, называют водяным быком, подчёркивая его объём, агрессивность/ решимость и силу. И ещё я слышал от одного рабочего в Гранаде, что ивняки любят расти на языке реки/ речной косе/ отмели». 3- креол 1. Потомок испанских, португальских завоевателей в Латинской Америке. 2. Потомок от браков русских с индейцами, эскимосами и алеутами на Алеутских островах и Аляске в XVIII - XIX вв. Твоё предпоследнее танго. Tu penúltimo tango Música: Aníbal Troilo Para Zita de Troilo Mi amor, tu tango es este beso que aún flota y sueña por tus labios, y también es mi voz, alguna vez que eché a llorar a solas. Voy de tu mano hasta mi barrio, Soler y Gallo, en el zahuán veo a mis viejos como ayer, mateando están, callando están lo que hay ya se. Este es tu tango, poquita cosa y tanta vida con vos vivida de gordo cuore y flaco pan. Tu tango está siempre en la sed del bandaneón que como un pájaro quedó bebiéndote y es el dolor de último lazo que ya desnudo, robado y triste te dejé. Mi amor, tu tango es tu ternura que, aún muerto, a mi alma le hace yunta y es tu perdón de compañera fiel que me inundó de cunas. Tu tango irá de nochecita y por la piel te contará cómo guapeó mi corazón con la ñatita en la cancel del más allá. * * * Для Зиты де Тройло Предпоследнее танго – твой поцелуй – ощущеньем мечты на твоих губах. А ещё – мой голос, но лишь иногда, когда я заставлял его втайне плакать. Ухожу в свой квартал, где вчера старики матэ пьют и молчат. О чём? Я уже знаю. Это танго твоё – невеликая вещь: просто целая жизнь: чёрств хлеб – мягче сердце. Это танго – жаждущий бандонеон, птицей пьющий тебя, а печаль моя – узел, тебя затянувший. Без одежд мы явились на свет и туда без рубашек уходим. Твоё танго – как нежность. Даже в раю я в упряжке с тобою, тобою прощённый: после стольких измен ты дарила мне жизнь, наводняя наш дом торжеством колыбелей. Предпоследнее танго – твой поцелуй – ощущеньем мечты на твоих губах. Твоё танго в ночи через кожу войдёт рассказать тебе, как уживаюсь с Безносой. Любовь насущная El amor cotidiano Musica: Daniel Piazzolla Ay, amor con techo, ese que a diario va y se sienta a la mesa, ese amor, ese que cincha y suda, pobre amor, y a veces se oculta de sollozar en un armario. Amor que en la intemperie de los meses busca en pijama, algo extraordinario, cuando, con ligas, el ayer parece morirse entre un bostezo y un salario. Pero, pena de dos, lava la pena el alma remendada de aspirinas, dedica el corazón a pan casero, el cielo se organiza en la cocina, los niños se han dormido y por las venas sube la vida a murmurar: Te quiero. * * * Ах, любовь под собственной крышей! Она ежедневно приходит и садится за стол, добытая потом и кровью. Бедняга-любовь: иногда притаится, чтобы всплакнуть в шкафу. Любовь, месяцами ненастья, облачившись в пижаму, ждёт сюрприза, когда день вчерашний, в подтяжках, кажется, умирает от зевка до зарплаты. Но, печаль на двоих, душа, подлатанная аспирином, гонит мрачные мысли и предаётся всем сердцем хлебу домашней выпечки: сонастроено небо на кухне, дети уснули и по венам возносится кровь, журча: «Я люблю тебя». Тайная любовь El amor secreto Música: Daniel Piazzolla Ay, el amor secreto, un cadencioso levantar las solapas a los días, el dolor de gritar con las encias te amo, ¡te amo! Y un dolor hermoso: te he sepultada viva, en mí, por mía, y aún con la ropa vuelta calabozo desbrochamos la melancholía y desnudas las almas, qué alborozo, qué abrazo en alma pura que nos dimos y adentro se abrazaron las aortas con mimos perfumados como un ramo. Si pudo ser o no, mi amor, qué importa, qué importa si hemos muerto o si vivimos, te amo, te amo, te amo. * * * Тайна-любовь: ритмичный подъём лацканов дней, боль от крика дёснами «я люблю», «я люблю!»: чудесная боль: погребённая заживо, ты – моя и во мне, и хотя наши одежды – одиночные камеры, – доверяем друг другу свою меланхолию и обнажённые души. До чего надёжны и радостны в чистой душе объятия наших аорт – нежных, словно касание благоухающей ветки! Было ль, не было; умерли или живём… Всё равно я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. Почему я один – целый цирк Soy un circo Música: Hector Stamponi (Dicho) – Damas y caballeros… íMúsica, maestro! Soy un payaso que no pintó Picasso y Sarrasani y el Gran Thiany íjamás vieron! No tengo traje de volados, ni rataplán ni galerita ni botonazos de fulgurante ni regadera. Sé sólo un chiste mediocre y mejor no lo supiera: mi vida: íJú, jú, jú! Soy un payaso y si hace falta soy el oso, el tony, el pony, el acomodador, el director de pista, el dentista del elefante y el tragafuegos. ¿Por qué soy un circo entero? Porque vos estás tan triste, amigo del alma. Oí… (Cantado) Soy un circo, hermano mío, soy un circo, seca tu llanto en la melena del león, después vestite con mi frac de pajaritos que el Quijate y Buster Keaton nos esperan en el hall. En mi circo todo está color relincho, colgá en los cuernos de la luna tu rencor, si un gran bolsillo de payaso es el destino vos entrá, que yo te pinto de aspirina el machucón. También la ternura de un bello fracaso redime en la tragedia griega de vivir. Como un revolcón de fiera rota sufre aquel que más amó y lo revive el proprio amor ¡para insister! Qué serio me puse, ¡y plamazo! Se encienden las luces, vení por aquíi, que ya están sentados nuestros invitados mientras la bandita los recibe así. (Dicho) En aquel palco con pinta fina pero un poco presumidos, distingo a tus perdones, ¿usan cornetillas para sordos, no es cierto?, porque perdonan, pero no olvidan. Veo a tu soledad en la platea. Tus culpas no han llegado ¿o no tenés? Y acaban de llenar los tablones de la popular tus buenos recuerdos, tus lindos amores, tal vez le des mejores ubicaciones para las próximas funciones. Tal vez… (Cantado) Soy un circo, hermano mío, soy un circo, se va la noche con su capa de satén sembrando un mágico alboroto de cariños al notar que has sonreído con un poco de niñez. Y, al final, cuando mi circo esté bacío la muerte hará su viejo número sin red, vos temblarás por el milagro de estar vivo, con el alma en equilibrio sobre un lirio de papel. (Dicho) y ahora que estás de esperanza y arriba del trapecio danza la aurora niña, nada por aquí, nada por allá! (Cantando) De pito y voltereta mi circo ya se va, con sueños de poeta y el canto fraternal. (Dicho) Adiós, adiós, hermano mío, adiós, mi circo ya se va, mi circo ya se va. Mi circo ¡ya se fue! * * * (Речитатив) – Дамы и господа! Маэстро, музыку! Я – паяц, которого не рисовал Пикассо, а Сарразани с Великим Тиани в глаза не видели! У меня – ни костюма в рюшах, ни барабанной дроби, ни котелка, ни кричащих пуговиц. Нет даже лейки! Мне известна всего лишь одна банальная шутка, только лучше б её не знать: моя жизнь. Хи-хи-хи! Я – отменный паяц, а если угодно – билетёр, медведь, пони, клоун, директор арены, стоматолог слона, пожиратель огня. (Вокал) Почему я один – целый цирк? Потому что тебе очень грустно, мой лучший друг. Послушай: я один – целый цирк. Осуши свои слёзы гривою льва, а потом надень мой фрак из подлинных птичек, потому что в холле нас ждут Дон Кихот и Бастер Китон. В моём цирке всё – цвета ржания лошади. Примости на рогах у луны потаённую злость. Если этот кошель паяца зовётся судьбою, полезай в него: твой ушиб забелю аспирином. А привязанность нежную распрекрасного краха разыграй трагедией греческой, только in vivo, как бросок на лопатки – поверженный хищник, всех больше любивший, и кого воскресит за страданье упорно всё та же любовь! До чего становлюсь я серьёзным – паяц, израненный дробью! Зажигают огни. Ты проходи на арену! В зале – званые гости, а духовой оркестр, наш любимый, принимает наших зрителей так… (Речитатив) В ложе – тонко расписанных, но немного спесивых – разглядел я твои отпущенья грехов: они носят рожки для глухих, это верно? Потому что они прощают, но не забывают. А твоё одиночество – среди лож бенуара. Твои вины что, не пришли? Или их попросту нет? Вот сейчас заполняют галёрку добрые воспоминания и любовь, и большая, и очень большая любовь… Ты хотя б иногда давал им места получше на ближайший спектакль. Ну, хотя б иногда… (Вокал) Брат мой, цирк – это я, это – я. Ночь уходит в плаще из сатина, похожая на волшебную сутолоку привязанностей и ласк, замечая, что ты уже улыбаешься ей, но только из детства. А в финале, когда мой цирк совсем опустеет, свой смертельный номер без сетки проделает смерть: вздрогнешь лишь оттого, что чудом остался в живых и с душою, балансирующей над бумажною лилией. (Речитатив) И сейчас у тебя есть надежда, а вверху, на трапеции, в танце, – заря-малютка: и плывёт, и плывёт – то туда, то сюда! (Вокал) В пируэтах и в дудках мой цирк уходит с мечтами поэта, с братскою песнею. Брат, прощай! Он уже уходит – мой цирк. Уходит. Уже ушёл. Прозрачные птицы Pájaros transparentes Música: Federico García Vigil A Iván Kmaid Los bravos pájaros míos, mis pájaros transparentes, Santo Dios, cómo golpean, oílos tras de mi frente, sentilos, por favor, cómo arman lio, mirá cómo organizan mis rompientes, ¡ay, pájaros transparentes de mi mente! Asimétricos, antiguos, fanáticos del poniente, son de cloruro de otoño, melancolías con dientes, se lanzan en picada desde el alma y luego cicatrizan suavemente, ¡ay, pájaros transparentes de mi mente! Halcones desenterrados, aviones fosforescentes, metamorfosis de un vino divinamente caliente, en su saliva curva escucho el tango que bailo y gozo a solas con mi muerte, ¡ay, pájaros transparentes de mi mente! Los bravos pájaros mios, mis pájaros transparentes; mi amor, ponete de modo que ellos alcancen a verte, que un dia al fin estallará mi cráneo, mis pájaros saldrán hermosamente. (Y yo estaré transparente para siempre). * * * Ивану Кмайду Славные мои птицы, мои прозрачные птицы! Святый Боже, ты слышишь: стучатся сквозь корку лба? Очень прошу, послушай, как затевают интригу! Глянь, как они сроднили волны прибоя и рифы! Ай, прозрачные птицы моих идей! Ассиметричны, старинны, поклонницы западных ветров – суть осенний хлорид, беззубые меланхолии: бьются стуками в дверь из души, после мягко врачуют раны. Ай, прозрачные птицы моих идей! Соколы, всплывшие в памяти, светящиеся самолёты, метаморфозы вина удивительно бурного. В их искажённой слюне слышу танго: его танцую, сам с собой наслаждаясь, с моею собственной смертью. Ай, прозрачные птицы моих идей! Славные мои птицы, мои прозрачные птицы! Располагайся, любимая, так, чтоб они тебя видели, потому что однажды взорвётся мой череп и птицы чудесно выйдут наружу! (Я же стану прозрачным навеки). Танго о столяре, изготавливающем оконные рамы Tango del ventanero Музыка: Альберто Сойфер Arranque, arranque el vidrio, ventanero, y el marco sáquelo con las cortinas, yo quiero la ventana más sencilla, un hueco y cuatro lados, compañero. Que clave a la ciudad en mis costados, que trate de cerrarse y no se acuerde, que nunca tenga un número ocupado que cuente a Buenos Aires mi intemperie. Yo quiero una ventana, la más potra, un pozo retobao que dé al futuro, que adentro de su muro mande a otras ventanas rebeladas contra el muro. Ladrillos con conciencia de ser tierra y un aire con memoria de pampero, que ni una vez mis muertos deje afuera, que ni una vez mi vida deja adentro. Más pura que una boca de guitarra, que entienda los dolores de la calle y llore como un ojo mi ventana sin que una sola lágrima le falle. Que estén de par en par sus corazones, sin miedo, ventanero, y sin pestillo, arranque, arranque, hermano, y mil perdones: yo sé que da trabajo lo sencillo. * * * Извлеки стекло и выстави раму вместе с завесами: я хочу окно попроще, дружище: проём и четыре стороны. Чтоб уставилось в город вдоль моих флангов, пыталось закрыться и не огорчалось, что нельзя, забронировав номер, поведать Буэнос-Айресу про мои ненастья. Я хочу окно строптивое, как молодая кобыла; как колодец со смутной водой с видом на будущность, – из своей стены подбивавшее б окна другие взбунтоваться против своей же стены. Кирпичи – с сознаньем того, что остались землёю, воздух – с памятью жителя пампы, не предававший ни разу моих мёртвых снаружи и мою жизнь изнутри. Чище уст гитары, постигшей печали улицы: словно глаз, по окошку плачущей, не проронив слезы. Пусть открытыми будут настежь его сердца: бесстрашно, столяр, без засова. Выставляй его, брат, и прости ради Бога: я знаю: с трудом даётся простое. |
|
· Русская тема
· По Странам Континента
· · Человек и Экономика · Форум · Новости · Каталог ссылок · |
|
в Латинскую Америку | |
|
| |
|
|
|
|
|
|
|
|
