|
Мануэль Гонсалес Прада
1848-1918
ЛЮБОВЬ
Если ты благо и небом дана,
муки откуда и слезы, смятенье
чувств, боль утрат, подозрений сверленье
и воспаленные ночи без сна?
Если ты зло и землей рождена,
радость откуда, улыбки и пенье,
все упования, всё упоенье
и утешительная тишина?
Если ты снег, отчего твое пламя?
Если огонь, в лед зачем обращаешь?
Если ты мрак, что ж струишься лучами?
Тьма отчего, если свет ты лучишь?
Если ты жизнь, почему убиваешь?
Если ты смерть, почему так живишь?
ТРИОЛЕТ
В сон жизни погружает миг рожденья,
а пробуждает только смерти миг.
Нас окружают тени и виденья:
в сон жизни погружает миг рожденья.
Добро нам скучно, в зле нам наслажденье;
жить жаждем, но мутим живой родник:
в сон жизни погружает миг рожденья,
а пробуждает только смерти миг.
ФАНТОМ
Пылающее Солнце, Солнце Лета,
струит свой яростный предсмертный свет.
Там, на веранде дальней, против света,
я из окна твой вижу силуэт.
Струит свой яростный предсмертный свет
диск Солнца, облачаясь в саван алый,
исходит пламенем дневной очаг.
Прошу у глаз твоих хоть отблеск малый
и вижу - Солнце у тебя в очах.
Исходит пламенем дневной очаг,
уже равнина в сумерки одета.
Но вижу Солнце у тебя в очах,
пылающее Солнце, Солнце Лета.
ПЕСНЯ
Рай манящий и запретный,
боль, не знающая сна...
Ты всегда обнажена,
рана страсти безответной.
Им, познавшим торжество,
тем сердцам, победой пьяным,
не изведать — каково
нелюбимым, нежеланным.
У двери забвенья тщетно
ждет страдалец неприметный -
перед ним глуха она,
и навек обнажена
рана страсти безответной.
ЧУДИТСЯ РИТМ
Чудится ритм, укрощенный суровым ярмом
ударений,
но неподвластный созвучиям рифмы.
Шелковый ритм, облекающий мысль
опереньем лебяжьим,
еле коснувшимся глади озерной.
Ритм, усыпляющий реками, в ярости солнца
парящий
жаворонком или облаком белым.
Ритм, сладость улья таящий, жужжанье
пчелиного роя,
пламя рассветов, снега на закате.
Ритм, берегущий в горнилах Эллады девичью
стыдливость,
кровь жаркой розы и лилии млечность.
Ритм, о любимая, тело твое обвивающий
властно,
точно зеленою цепью лиана.
БЕЛЫЕ КОНИ
Что так колеблется почва
и убегают, оглохну в от грохота, тучи?
Снова титаны пришли выкорчевывать
горы ?
Снова снегами исторгнуты неумолимые гунны
или несметное буйволов стадо несется?
Нет, не титаны, не варвары это, не буйволов
стадо —
это прекрасные белые кони.
По ветру гривы, огнистые очи,
плавно пространство стригущие мощные ноги,
ровным галопом проходят они
и проходят,
катятся снежной лавиной по шири степной,
бело-слепящим, полощущим шарфом
скучную неба лазурь рассекают.
Вот и прошли. Лишь покой горизонта
застлан редеющей пылью и тающим
гулом.
Только их след на равнине багрится
широкой
алою лентой.
Бедные, бедные белые кони!
Все они ранены.
Насмерть.
НАДЕЖДА
Наука побеждает, правит Разум
и царство Веры клонится к упадку.
Но где он, трепетный ответ
на крик бесстрашного сомненья?
Напрасно у насильственной могилы
мы так взываем к роковой загадке.
Могила тайн не выдает,
и прах усопший безответен.
Зачем молчаньем нас пытает вечность?
Зачем огнями прожигает небо?
Завязаны у нас глаза,
тьма ночи душу наполняет.
Бесплоден бред взбирающихся в небо,
бесплодны сны о жизни запредельной.
Надежда, перестав парить,
стоит над краем мрачной ямы.
МИТА
— Сын, пора мне: над вулканом
озарился неба край;
принеси мою котомку,
посох пальмовый подай.
— Вот, отец, твоя котомка,
вот и посох — не забудь,
но скажи: о чем ты плачешь
и куда ты держишь путь?
— Властью белых я оторван
от родного очага:
ждут меня нужда и голод —
горький жребий батрака.
— А когда к родному дому
возвратишься ты, отец?
— В день, когда с полей в пустыню
перейдут стада овец.
— А когда, скажи мне, овцы
перейдут в пустыню жить?
— Тигр лесной в тот день захочет
в море жажду утолить.
— А когда, из леса выйдя,
тигр воды морской попьет?
— В день, когда крылатый кондор
змей высиживать начнет.
— А когда же станет кондор
выводить смертельных змей?
— В день, когда у белых сердце
станет мягче и добрей.
— Если сердце их смягчится,
возвратишься ты сюда?
— Знай, сынок, что сердце белых
не смягчится никогда.
Поэзия Перу
|
Реклама
