вот, кстати, как обычно,запоздалое. но написанное искреннее. (на ЛА тему, теги Куба и Никарагуа)
Павел Палажченко (переводчик горби, если помните):
"Мой первый начальник.
У меня такая профессия, что начальников в жизни почти не было. Формальная подчиненность большой роли не играет. Но она все-таки есть. И был в моей жизни первый начальник, когда я работал в службе синхронного перевода ООН. На днях я узнал, что его уже два года как нет в живых.
Я был почти мальчишкой, а он – 41-го года рождения – ощутимо старше. Прочно встроен в систему. Знал, чего хочет. Целеустремленно шел к дипломатической карьере, в те годы для нас отнюдь не гарантированной – в МИД после пяти лет в Нью-Йорке попадали единицы. Он был выпускником инъяза, к дипломатической среде отношения не имел, связей, приобретаемых в МГИМО, тоже. Все надо было выстраивать с нуля.
Переводил он без красот и излишеств, уверенно и ясно. Общался с нами и с коллегами из других кабин легко, без высокомерия, но и не подлаживаясь под собеседника. На языках – английском и испанском – говорил с заметным, но приятным акцентом, идиоматично и понятно.
Он, разумеется, отвечал за нас. Присматривался, конечно, и не только профессионально. Было видно, что он каждому знает цену. Не очень сближался, знал свою меру откровенности. Говорил «правильные» вещи, но так, что не выглядел при этом идиотом. Это было не так просто – деградация всего партийного и идеологического в 70-е годы шла быстрыми темпами.
Однажды, зайдя в кабину минут за пятнадцать до начала заседания, я застал его за чтением вслух текста. Он готовился к выступлению на партактиве (за границей парторганизации в целях никому не нужной конспирации назывались «профсоюзными»). Поставленным голосом произносил: «Товарищи, в соответствии с решениями Инстанции и положениями доклада Леонида Ильича Брежнева мы активизируем работу по…» Увидев меня, осекся. Я положил на стол бумаги и вышел.
Меня он ценил. Забот и проблем я ему не создавал. Изредка я позволял себе сказать ему что-то нестандартное, он реагировал адекватно.
Когда северные вьетнамцы после вывода американских войск неожиданно быстро смяли войска Юга и полностью овладели страной (по телевизору показывали улетающий с крыши американского посольства вертолет с послом на борту и оставшихся там плачущих вьетнамцев), у нас с ним был запомнившийся мне разговор.
Никто из наших, насколько помню, не злорадствовал, но у меня из-за этой телевизионной картинки были какие-то совсем нехорошие предчувствия. Сформулировал я их туманно, но он меня понял.
- Знаешь, Паша, - сказал он, - в чем-то ты, может, и прав, но все-таки для безопасности нашей великой родины то, что произошло, большой плюс.
Я большого плюса не видел, но слова о великой родине меня не покоробили, показались искренними.
Казалось бы, обычный карьерный человек того времени, разве что поспособнее других, умнее, энергичнее. Я с моим минимальным жизненным опытом, наверное, так и должен был его воспринимать. Но какая-то интуиция подсказывала мне, что дело не только в уме и энергии. Была у него «искра божья». Я тогда не умел это сформулировать. И даже не совсем понимал, что я хочу, чтобы все у него получилось.
Личная жизнь у него была в те годы сложной. Об этом знали. Не буду об этом.
Он поступил в дипломатическую академию. Это как поезд, вставший на рельсы – путь предопределен, хотя маршруты могут быть разные. Наши с ним маршруты почти не пересекались, хотя я тоже после Нью-Йорка попал в МИД – без каких-либо усилий с моей стороны, просто потому, что там расширялся отдел переводов. К дипломатической работе я не стремился, а он хотел только этого. Началось движение по карьерной лестнице. Ум, энергия, необходимая мера цинизма делали свое дело, он рос, продвигался быстрее других – но не стремительно, без взлетов и неожиданных поворотов.
Мешали взлететь, я думаю, две вещи. Во-первых, у него все-таки не было достаточных связей и, главное, «поддержки», сильного покровителя, который с кем надо поговорит, без особых похвал, но вовремя. Этот неформальный механизм в МИДе сильнее, чем официальная кадровая служба, занимающаяся в основном «оформлением». Во-вторых, отчасти по первой причине, он начал – и так и остался – на латиноамериканском «направлении», по большому счету мало кому в нашей стране нужном.
Он был советником-посланником – вторым человеком в посольстве и, как рассказывали, тянул ношу при слабом после – в Бразилии, когда случилась беда. Один из его контактов, крупный бизнесмен с собственным самолетом, пригласил его слетать в какие-то отдаленные места, где у него была собственность. Летели над красивыми ландшафтами, облетели знаменитый водопад Игуасу. Посадка оказалась жесткой, были пострадавшие. У него – множественные переломы, раздробленная нога. Лечился и там, и в Москве, после этого до конца жизни ходил с палкой. Не сдавался, работал, и в 1994 году получил первое посольское назначение – в Никарагуа. Жаль, страна эта в те годы уже не была объектом ничьих притязаний, и если и шла там какая-то глухая борьба за влияние, не думаю, что в те годы это хоть кого-то в Москве интересовало. А любой посол хочет, чтобы его телеграммы читали, чтобы они «ложились на стол». Проработал пять лет, вернулся в Москву на должность начальника латиноамериканского департамента. Возраст был уже предпенсионный, положение – внеклановое (не принадлежал он ни к «европеистам», ни к «американистам», ни к набиравшим уже силу «ооновцам», хотя и начинал когда-то в Нью-Йорке).
Однажды в те годы я его видел. Не знаю, где сейчас располагается латиноамериканский департамент МИДа, а тогда он по-прежнему ютился в здании, которое издавна называли «аптекой», на углу Арбата и Денежного переулка. Я, честно говоря, просто воспользовался подвернувшимся предлогом, чтобы увидеться с ним и поговорить. Выглядел он неважно, мне показалось даже, что болезненно, говорил со мной суше и формальнее, чем в старые времена. Что-то, показалось мне, отвлекало его. Наверное, как раз тогда «решался вопрос» о его назначении и, конечно, он понимал, что поставлено на карту. Это была вершина его карьеры, и какая – через несколько недель указом президента он был назначен послом на Кубу.
Наверное, это единственная латиноамериканская страна, которой во все времена уделяет внимание московское начальство. И в «хорошие», и в «плохие». А тут такое время, что неизвестно, какое оно и какие у нас с ней отношения. Грань. Для посла это испытание и возможность повлиять на политику. Он этого испытания, я уверен, не боялся, шел на него с азартом.
Посольство, даже в самой захудалой стране, представляет собой минимонархию. А посол и его жена – царь и царица. Я хорошо представляю себе его и Иру в этих ролях. Думаю, в этом смысле все у них получалось.
Года через полтора после его назначения на Кубу с визитом прибыл президент. Встречали его с почестями, чуть ли не повсюду сопровождал Фидель, тогда еще «в силе». Мелькнул по телевизору посол. Ездили они и в Лурдес, но это по телевизору, конечно, не показывали. Все было подано как большой успех – снова дружба, теперь по-другому, без соплей, но большая и настоящая.
А через несколько недель – как разорвавшаяся бомба – сообщение об уходе из Лурдеса. Помню, как ошарашены были военные. Просто не могли понять – как это.
Решение, как мне кажется, было правильным. И по обстоятельствам того времени, и вообще, хотя «припоминать» его президенту будут, когда цена смелых обвинений будет «рупь пучок». Принято это решение было совершенно авторитарно, без долгих обсуждений и контрольных взвешиваний. Кубинцев поставили перед фактом. Посол скорее всего тоже узнал в последний момент. Думаю, для него это было ударом. После подобных вещей вся деятельность посольства сводится к ограничению ущерба.
Он проработал там восемь лет, и я уверен – хорошо работал. Был в нем «класс игры», большинству недоступный. Я не могу, например, даже представить себе, чтобы он с высокой трибуны или с экрана телевизора хамил «партнерам» или кому бы то ни было. Хотя эмоций и страстей был не лишен, иногда кипел – сказывалась восточная кровь.
Оставшиеся несколько лет жизни он провел «по врачам и больницам». Один общий знакомый – его бывший подчиненный – как-то дал мне его номер. Я звонил несколько раз. Телефон не отвечал. Если бы мы встретились, вряд ли говорили бы о большой политике. Наверное, вспомнили бы Нью-Йорк. Тогда все увлекались аудиосистемами. У него были отличные колонки JVC, джаз на них звучал изумительно. «Колтрейн, Эванс, Чарли Паркер, - говорил он, - очень здорово идут через них. Жесткий звук, хлесткий».
Узнав о его смерти, я стал искать что-нибудь в Интернете. Маленькая статья в википедии. Жалкий некролог на сайте МИДа: «высококвалифицированный дипломат и опытный руководитель… награжден Орденом Дружбы, юбилейной медалью «В память 850-летия Москвы»… светлая память навсегда останется…» Эх, ребята… Но и сам я, конечно, виноват. Надо было дозвониться, встретиться.
Его звали Андрей Дмитриев."